ещё лето, и когда я иду пешком на свою съёмную, ткань становится шершавой и лёгкой по мере высыхания. Я хватаю её губами и чувствую соль на языке.
***
А Коля в подполье неплохо устроился, заскучал через недельку правда, и мне пришлось его навестить.
– Стики для вейпа привези, тут нету в посёлке.
Какие беглые, такие и передачки. Я ему разных взял, ананас там, клубничка, все дела. Одичал он будто, начал закрутки из погреба подъедать, хруст огурца как спущенный курок. Я ему и пива крафтового привёз, и крендельков, но одичалый Коля чем привык, тем и закусывает.
– Ночами поддувать стало, щели в окнах эти. Старый дачный дом, в нём и не зимовали почти. Вот затянется, и что?
– Зато живой, Коленька, зато живой. Ничего ведь важнее жизни нету.
– Это да.
– Ты ж у сестры двоюродной прячешься тут? У нас с моей как-то разговор был, я всё и понял сразу. Не помню уже, как мы так языками сцепились, вот только спросила у меня сестра: ты б человека убить смог?
– А ты?
– Я что, я тогда совсем добрый был и сказал: нет. Она: а если б сказали: убей его, или мы тебя убьём, и тогда бы нет? Я промолчал, она давай рассуждать, что надо убивать, конечно, в таком случае, вот что ей какой-то другой человек, она у себя одна вообще, и вот убьют её, и как она будет? Всё спросить хотелось: и меня б убила?
– Спросил бы.
– А ты б меня убил, Коль?
– Вот сейчас зачесались кулаки после таких вопросов.
– А говоришь, пацифист. Но я думаю: какое дивное в этом стремление к жизни, животное, бесстыжее, это даже немного красиво. Ни семью, ни детей своих сестра не упомянула, жить хочу, да и всё тут, а там трава не расти.
– Ты намекаешь на что-то, да?
Дальновидный Коля, да недалёкий. Я ж то так рассказал, чтоб разговор с товарищем поддержать.
***
Да какое подполье, до электрички за двадцать минут дойдёшь. Вся зелень два месяца как на солнце сгорела, обесцвеченная трава, паучьи глаза пижмы чернеют; бревно без коры, будто полированное, и бороздки на нём мелкие – привязывали кого, что ли; коней, конечно, привязывали казаки, уже и красные были, а всё равно казаки. А кони копытом топтали, водили ли их поить на Азовское море? Процент соли минимальный, смешной, а конь, морской водой напоенный, это уже совсем другой конь, пренебрегать возможностью – преступление.
И чего я привязался к нему? Привязался, вот и привязался. Через неделю-другую ещё приеду, если Коля меня после таких разговоров вообще к себе пустит.
В электричке шуршат, а электричка воет, да и шуршат так, что вот-вот завоют. Тёткин сын получил повестку, чужая ведь женщина, пассажирка, а сейчас смотрю на неё – и, ну, тётка, родня кровная. Плачет тётка. Другая тётка глаза долу, ещё не получили, боится за дочку, за внучку, зять ей, может, никогда и не нравился, ну и что теперь, всё равно муж, отец. Я сижу напротив, косятся на меня. А я что. За тёток – грустно, девчонок – жалко, мужики разберутся. Сейчас бы, конечно, яблоки жевать под сенью деревьев на прохладной траве, на землю тёплую привалиться. Так нетушки, выбирай, бесчестие или свист смерти над ухом. Мы до этого только и выбирали, что между макаронами и пюрешкой на обед. Дела.
Хорошо, смерть – это смерть тела, но ведь возможна и смерть части тела. Волосы вот всегда выпадают, и ничего, и ладно, а что конечности? Оторванную, скажем, ногу – её похоронят? Умерла ведь нога, и человек не без ноги, а с мёртвой ногой остался, раньше раз-два – и в футбол, теперь – навечно с потерей. Может, в ноге часть души помещалась, при некотором допущении, что душа распределена в теле равномерно, как жидкость в сосуде. И что, при утрате конечности душа сжимается? С такими раскладами я бы на её месте не убегал в пятки.
Так рассуждал, пока у самого нога не затекла. Тело бренное – бремя. Корми его и береги, будто всегда с младенцем возишься. А младенец-то что, только дряхлеет со временем, эх.
Дорогой стало темнеть. Было море за окном, теперь река, полосками ламп электрички зачёркнутая. Тётки уткнулись в кроссворды. Эй, да надёжно же Коля спрятался, от Мариуполя сто пятьдесят километров от силы. Где сейчас надёжно?
***
Завтра я к Лили. И к Лиде, как к её частности. Лида щебечет, птица райская, что горя в жизни не видывала, я засмотрелся, заслушался. Лида почти не ест, поэтому совсем не готовит, но сейчас меня встречают горячие бутерброды, вершина её мастерства. Лида заваривает чай, открывает джем, садится ко мне на колени. Я смотрю ей в висок: белая кожа, синяя жилка, внутри красная кровь. Лида моя – триколор.
Я говорю ей про Колю, Лида ломает руки, я ведь служил. Нет бы в универ сразу же, а тут влюбился в какую-то, ЕГЭ левой задней, на бюджет не взяли, на коммерцию – западло, и денег нет. Офицеры быстро смекнули, распознали толковость, я бумажками для них всё больше занимался, отчёты всякие, какая там служба. По документам – сержант, военнообязанный.
Лида щиплет меня чуть выше локтя, больно! Лида вскакивает и несётся вглубь комнаты, открывает комод, ворошит. Лили Марлен моя наскребла по сусекам, чтоб хватило на авиаперелёт. Тянет пачку тысячных, знает, что сбережений у меня нет. И отказывается понять, что денег я не возьму и прятаться не собираюсь. Я не кидаю червонцы в печку, аккуратно кладу на стол. Лида молотит кулаками в мою грудь, не костяшками, ребром ладони, как в закрытую дверь стучат.
За окном обыденный гул военного самолёта. В эти месяцы я узнал, что поют они на разные голоса. Раз – небесный пылесос, другой – гром Господень, аж стены вибрируют, покрываются холодным потом. Небо после самолётов всегда расчерчено как ладонь. Читать я по нему не умею, каждый раз замираю, вглядываюсь в пути.
Лида прекращает, Лида говорит – уходи. Грудь от её ударов горит, да и мир горит. Мне всё кажется, что на пепелище страшней, чем в пожаре.
Земля – это тело страны. Чтобы защитить тело, нужно другое тело. “Нужно много тел” – так я шепчу, пока небо над головой снова привычно дрожит.
***
Лида решила, что я совсем дурачок и её не люблю, Лида слаба в мировоззренческих уравнениях. Сама она мне не
